А.Дзермант читает доклад на секции «Евразийская экономическая интеграция»
Егор Чурилов и Алексей Дзермант 25-26 апреля 2012 года приняли участие в конференции «Теория многополярного мира», которую инициировали и провели Кафедра социологии международных отношений МГУ им. М.В. Ломоносова, Международное общественное «Евразийское движение», Центр Консервативных Исследований и журнал «Геополитика».
Конспект моего доклада представлен в виде данной статьи: Многополярность как эволюционный этап.
Взять свастический символ, назваемый «рубежником», в качестве герба и визуального рефрена для iter-ignis.org было в некотором смысле рискованным решением. Это был осознанный риск не без доли провокации. Свастика, она же ярга, она же коловрат и все её производные, для многих являются отталкивающими и внушающими опасение знаками. Наверное, должны существовать знаки, которые внушают опасение, благоговение или даже страх – для тех моментов в жизни, когда мы хотим показаться грозными или вдохновиться величественностью. Но, по меньшей мере, рубежник на iter-ignis.org имеет целью своего присутствия на страницах другой эффект. И то, что люди путают одно с другим, не идёт на пользу никому.
На мой взгляд, есть две причины неприятия свастики.
1
Первая – эмоциональная и интеллектуальная инерция, связанная с восприятием свастики, как символа нацистской Германии. Несомненно, опыт Великой Отечественной войны, который получили народы СССР, дался болезненно и тяжело. Ужасающие моменты войны связываются с противником и его штандартами. Сразу после войны у многих людей по понятным было отвращение к немецкому языку и однозначная негативно-окрашенная ассоциация с именем «Адольф». Та же участь одноначной эмоциональной связи постигла и другие артефакты, в том числе и свастику.
Не буду здесь долго рассказывать про то, что свастике тысячи лет, и что ярга вплетена в балто-славянские, скандинавские, индийские узоры как один из главных элементов. Про это достаточно рассказано и показано. Неосведомлённость в данном вопросе – лишь часть проблемы, которая устраняется быстрее всего, но не решает её полностью. Вторая, и более существенная часть – послевоенная традиция демонизации свастики на основании памяти о лишениях и ужасах войны с немцами.
Я, как и большинство советских детей, вырос на фильмах про войну, которые импринтировали противостояние «немецкого креста» и «красной звезды». Рисовать свастику в детстве было чем-то вроде запретного мистического ритуала. Нарисованную свастику нужно было стереть, как приносящую зло.
Когда детство кончилось, и в поле зрения появились другие факты и более широкое поле интерпретаций, отношение к свастике у многих, в том числе и у меня, кардинально изменилось. Не потому, что я начал одобрять план Ост, желать победы Вермахту, или сочувствовать установлению deutsche Ordnung на всей земле. А потому что меня, как и все послевоенные поколения, непосредственные яркие впечатления войны против немцев и «немецкого креста» уже не коснулись; потому что личной ненависти, или страха, или презрения к немцам и национал-социализму, вызыванного персональным опытом, уже нет.
И это правильно. Нашим дедам нужна была ненависть, «ярость благородная», чтобы выстоять и победить врага; сейчас же, исторический контекст сильно изменился, и хранить те животрепещущие чувства – значить жить прошлым. Сейчас нам требуется не эмоциональное отношение к артефактам и событиям той эпохи, а трезвое и разумное осознание того, что происходило. После войны, когда победа той или иной стороны стала частью общей истории, эмоции противостояния уже не имеют смысла. Обратное поведение ведёт к безумию, которое, впрочем, пытаются эксплуатировать «искатели исторической правды», с истерикой вспоминая про то, кто чьи города пожёг в 13-ом веке. На этом, как показывает практика, можно делать хороший бизнес, но это замусоривание мозгов – неблагородное и в конечном итоге вредное для общества занятие.
В детстве мы читали сказки, приключенческие романы и детективные повести, чтобы пережить те впечатления, которые нам в нашей жизни недоступны. От недостатка живой деятельности в настоящем певцами всяческих страданий оживляются и раскрашиваются исторические события, и преподносятся в качестве нынешней реальности, а ещё хуже – как будущее.
Свастика – древний символ индоевропейцев, в который вложены тысячелетия астрономического времени. Миллиарды человеко-лет работы совершены нашими предками под этими знаками, вышитыми на рубахах, на знамёнах, нарисованных на деньгах, на идолах, на иконах. Не безумие ли ампутировать такую значимую часть своей культуры из-за пусть значимой в рамках столетия и кровопролитной, но мимолётной по историческим меркам войны?
Белорусские и российские власти, не имея идеологического авторитета, не имея исторического духа и воли, которая всегда объединяла народы, выстраивают свою идеологическую стратегию вокруг событий Великой Отечественной. При чём, предполагается, что среднестатическому гражданину достаточно раскрашенного гуашью эмоционального лубка. Недальновидность такого подхода уже даёт о себе знать.
Отношение к свастике здесь – это степень равновесия, глубина исторического зрения, стратегичность в воспитании гражданина, а также — мера воинского благородства, которое не позволяет потакать состоянию аффекта, и удерживает уважение к врагу (тем более, такому достойному, как немец) и к его символами.
Когда те, кто заходят на iter-ignis.org, или на любой из массы других сайтов, использующих свастические символы, испытывают некое неудобство или подозрение, пусть попробуют задуматься о не о своих личных слабоотрефлексированных реакциях, а о целях авторов. Что движет ими, и что движет вами?
Для нас с вами, вне зависимости от отношения к свастике, она была, есть и останется общим и родным знаком – знаком древней силы и будущей победы.
2
Вторая причина, опосредованно связанная с первой – это распространнённое в современном культурно-политическом поле неприятие и отторжение к любым символам, где есть острые грани и контрастные цвета. Либеральный тоталитаризм, провозгласивший растительное состояние удовлетворённого потреблением человека наиболее желанным, с недоверием и опасением относится к проявлениям контрастной позиции, мужественности, агрессии. С опасением ко всему тому, что обостряет разлиие, обнажает острые углы. Но это состояние – не есть некое естественное состояние общества в «живой природе».
Всегда были, есть и будут силы, которые держат народы в узде. «Демократические общечеловеческие ценности», как уже многие устали повторять, суть не более чем современная религия для усмирения широких масс, подогнанная к требования времени: рабы современности должны верить в то, что они свободны. Иначе, насильственно держать их в загоне становится дорого и технически сложно. Эта ситуация неизбежна, и никаких иллюзий по этому поводу питать не стоит. Каждая эпоха имеет свои инструменты работы с малосознательным людом, который всегда составляет подавляющую часть населения.
Однако, это не значит, что эти инструменты должны исключительно работать на оболванивание человека, а не на вывод его из состояния низкой осознанности. То обрезание культурного пространства, этнической истории и просто человеческого естества, которому подвергаются народы Европы – это атака против их будущего. Человеку разрешено эксплуатировать простейшией животные инстинкты, занимаясь какими угодно сексуальными извращениями, или удовлетворять свои потребительские фантазии, но точки роста идеологической самостоятельности, некомплиментарности или враждебности правящему классу гасятся посредством «толерантного» пресса, цензуры, юридического преследования. Это не повод для претензий кому-то , на войне как на войне. Атлантическая олигархия сделала свой выбор средств и целей. Но это состояние должно быть идентифицировано теми, кто осознаёт другие цели, выходящие за рамки консервации планетарной олигархической власти.
Отношение к свастике здесь являет собой отношение к тоталитаризму неолиберального мира, и тому, что ещё слабооформленно ему противостоит, скрываясь под именем «Традиции», «крови и почвы», националистических движений и прочих анти- и альтерглобалистских движений. Свастика являет собой символ неприятия этого дегенеративного порядка и вызов «толерантому» деспотизму.
Для нас, тех кто принял свастику как свою собственность, она является не знаком некоего людоедства, ненавистничества или желанием выстроить всю нацию на плацу, а знаком связи с глубиной предков, которую пытаются затушевать мелкие, суетливые движения общества потребления; теми корнями, которые дают нам устойчивость и силу для своего свершения – вне рамок, очерченных потерявшей авторитет финансово-промышленной верхушкой, и тех идеологических ориентиров, которые она транслирует на общество.
Рубежник – это врата между мирами, между миром людей и миром богов. Между сущим и должным, между тем, что мы есть, и тем, чем мы должны стать.
Национал-диверсанты опять на марше. Вчера был идентифицирован агент китайско-российской олигархии, готовый поддержать распродажу средств национального выживания, а сегодня ![[info]](http://l-stat.livejournal.com/img/userinfo.gif?v=89.2){kind=small}
guralyuk навёл на интервью А.Е.Тараса, где тот срывает покровы с партизанской истории Беларуси, попутно то ли по недомыслию, то ли по злому умыслу оглашая дикие вещи:
«Мы считаем, что все 70 лет советской власти надо вычеркнуть из памяти. Забыть навсегда колхозы и совхозы, строительство заводов и фабрик, социалистическое соревнование и ударный труд, «непобедимую Красную Армию» и «доблестных советских чекистов». Ничего этого нашему народу не надо было. Наши деды и прадеды жили на хуторах и в маленьких деревнях, обрабатывали свою собственную землю и меньше всего хотели ишачить на большевиков за трудодни или за «переходящую» красную тряпку.»
Я могу понять градус ненависти к России и русским, который движет многими местными националистами. Это нормальное течение подросткового периода самоидентификации, когда своих жизненных целей, кроме как быть независимым от родителей, ещё особо не появилось, когда ничего значимого в жизни ещё не сделано, но личность требует самостоятельности и уважения к себе, как к равному и значимому. Родители, несоменно, всю его долгую жизнь угнетали бедное дитя, заставляли убирать комнату за трудодни, не пускали в гулять в европы, не разрешали спать до Второго Пришествия, иногда били по заднице. Эти ужасы — основные впечатления, которые в данный период стоят перед глазами.
Когда я говорю про «детей» я ничуть не собираюсь кого-то унизить, и это относится не столько к личностям, сколько к некоторой фазе национального дискурса. Более чем они сами, своим невыдержаным поведением и фееричными глупостями, борцов за «историческую правду» никто пока не унижает.
«Я — уже не вы, я не буду вам подчиняться!» говорит дитё. «Мы — не русские, нам не нужна ваша империя!» — говорят националисты. Это правильно. Мир так устроен: кто-то стареет, кто-то подрастает. «Взрослые» немцы и англичане не голосят про «угнетение» и не празднуют «независимостей». Празднуют независимость от них. Независимость и сочувствие — это ценность подростка; ценность взрослого — личная сила, способность управлять миром и влиять на остальных, заставлять их считаться со своей волей, а не внушать жалость по поводу жалкого замученного положения; способность изумлять и превозходить. Ценность опытного — знание, трезвость, отрешённость от мимолётного чувства и суетливого действования в пользу далёкого видения и глубокого понимания.
Но авторитет, если он устойчив, должен устанавливаться и подтверждаться не воплями и заклинаниями, а действительными свершениями. Это справедливо как для «взрослых», так и для «подрастающих» социумов. В пространстве Севера накопилось много старых форм, которые требуют переработки, замены чем-то более совершенным и сильным. Кто сказал, что это будет просто и приятно?
Несмотря на все эти бурлящие ненависти, я приветствую тот факт, что беларусы растут. Пылкие чувства пройдут, и должны появиться возмужавшие, трезвые люди, которым уже будет без надобности раздувать мутный пузырь ужасов «москальской оккупации», или требовать «отдайте нам нашу Вильню». Должны появиться националисты, которые не «живут на хуторах», всё ещё вместе с прадедами (как они их себе представляют), а живут в штормящей современности, и, главное — в будущем, которое будет сильно отличаться от всего, что мы знаем.
Большой Север нуждается в новых опорах. Почему Беларусь не может стать одной из них? Может. Должна. Не очередным хутором посреди Европы, где заперлись вольные пасечники, к чему тянут многие национал-экстремисты; не либерал-штамповкой, которую на каком-то основании приняли за «европейские ценности», и что форсируют местные романтичные западоиды; не вечным островком СССР, на что расчитывают забаррикадироваавшиеся в лубке «триединства» товарищи. Есть другие пути, они должны быть найдены, и они будут найдены в любом случае, если тут сохранится хоть какая-то цивилизацинная активность.
Но управлять будущим — значит управлять целями движения. Кто правильнее упорядочивает цели, кто грамотнее подходит к выбору средств достижения — тот и победит. Хуторские идеалы были и будут всегда, они выживают. Но они не побеждают, и никогда не победят, хотя могут быть использованы в качестве инструмента диверсии — именно для того, чтобы кто-то не победил.
После коммунистического идеологического пресса из изжёванных лозунгов, который осуществляла вертикать советской власти, 20 лет назад пришла пора привалить массовое сознание либеральными и националистическими словосочетаниями. Крах СССР не в последнюю часть связано именно с тем фактом, что советские идеологи не были способны качественно, без недомолвок, подтасовок, вранья и штампов разговаривать с народом о сложных вопросах и истории, и будущего. То же самое сейчас происходит и с либеральными, и с националистическими кругами. Крикуны, подлецы, лжецы, дураки или просто истерички в угоду собственной сиюминутной выгоде или под влиянием опьяняющей эмоциональности каждый раз говорят одни и те же фразы: «народу не нужно тёмное буржуазное прошлое»,»народу не нужно тёмное советское прошлое», «народу не нужно тёмное недемократическое прошлое». Одних крикунов потом сменяют следующие, с аналогичными катастрофическими для общества последствиями.
Что, как не безсилие перед невозможностью принять и учесть этот опыт, толкает человека на заявления вида «все 70 лет советской власти надо вычеркнуть из памяти»? Ещё одна лоботомия, опять из лучших побуждений? Те же большевистские методы, только под националистическим соусом? Возможно, А.Е.Тарас пережил большевистскую идеологию, но не большевистские методы.
Даже если принять, что советский период для Беларуси — сплошной ужас и ошибка (что, несомненно, глупость), то и ужас и ошибки рождают опыт, много более важный, чем опыт сытого или праздного времяпрепровождения, что для многих является предельной ценностью. Болезненный опыт безусловно важен для того, чтобы не повторять эти ошибки в будущем. Обрезание памяти — это разве не диверсия против собственного народа, не обречение его на повторение круга за кругом?
Разве не диверсия против будущего беларусов и не унижение заявлять, что хуторянские идеалы — это предельная необходимость белорусов, и им «больше ничего не нужно»? Не нужно было П.Климуку становиться советским космонавтом, сидел бы крапиву рвал у забора; не нужно было А.Громыко становится министром иностранных дел СССР и председателем президиума Верховного Совета — гэта здрада, ходил бы лучше за канём.
Ещё раз повторю: поиск злобных врагов в соседнем дворе, чем увлечена часть националистов — забава опасная, но вырабатывает полезные качества, перед тем, как покажется настоящий враг. Накачивать себя страшилками вида «они там все уроды, сволочи и финно-угры, они наш Смоленск отобрали» — ещё куда ни шло, надо как-то поддерживать боевой дух для драки, даже за счёт надувных шариков. Но если говорить о долговременном национальном строительстве в рамках большого цивилизационного пространства, большая часть всех этих обличений-разоблачений — есть мусор исторический и идеологический, путь которого будет аналогичен пути учебников по истории КПСС, даже если кто-то где-то свято верит в нежные идеалы коммунизма или огородного национализма.
По поводу материала о римско-паганском представлении.
1
В Средние века среди христиан было распространена такое явление, как флагеллация, самобичевание. Это был особый вид аскезы, «усмирение бренной плоти» через причинение ей боли. Избивая себя розгами, флагелланты «искупляли грехи» и «отрекались от пороков и плотских соблазнов». Таким образом, плоть противопоставлялась разуму и духу, как нечто низшее. В этом противопоставлении есть много от общей христианской концепции, и вообще — от общехристианской эволюционной задачи.
Так же, как пресвятой Иисус противопоставляется бесам и Диаволу, христианин противопоставляет себя язычнику, и монотеистическое христианство в целом — многоликим языкам.
2
В соответствии с варновой схемой, «усмирение плоти» — это часть или инструмент эволюционной работы смердов по преодолению своей обусловленности животными/плотскими инстинктами, с целью перехода в область более высокой степени восприятия и чувственности, являющейся характеристикой следующей варны.
«Плоть», простейшие животные инстинкты, в жизнедеятельности смерда поглощают более всего внимания. Христианство же, как эволюционная машина, первичным образом предназначена для весей, с их фокусом на восприятии и эмоциональности. Именно поэтому Иисус, в отличии от Иеговы, более любвеобилен, чем строг, и больше говорит о свободе и спасении, чем о подчинении и наказаниях. И потому христианство для смердов является хорошим эволюционным маяком, указывая выход из «тюрьмы плотских вожделений». Тело по сравнению с «чистотой божественной любви» оказывается «грязным». На узком участке эволюционной работы превозходящего себя смерда, телесное враждебно его восходящему духу, т.к. сковывает, тянет его назад. Флагелланты уничтожают «диавола» в теле плетями и прочими истязаниями. Жестокость средневековых нравов, массовые пытки инквизиции — та же самая необходимость флагеллантской эпохи, где флагеллантом выступает уже не отдельный человек, а растущее общество, центр тяжести которого расположен ближе к варне смердов.
3
В Ветхом завете, стержне иудаизма, именно благодетели смердов выступают, как основа: безусловное подчинение во всей деятельности единому богу без всякого понимания: есть заповеди, этого достаточно. Чёткое и чрезвычайно подробное изложение что и как нужно делать; колоссальное количество толкований текстов, и толкований толкований; логическое обоснование каждой жизненной мелочи, произведённое от аксиоматического корня моисеевых наставлений не оставляют для праведного иудея свободы действования, кроме как в согласии с формализованной раввинами божественной волей. «Строгость» нынешней европейской логики — подобна строгости толкователя Талмуда.
Наверно, для привязки этого большого и неповоротливого механизма регулирования человеческого существования к настоящим непредсказуемым условиям требуется изрядная хитрость: как поступить по писанному закону и при том сделать то, что действительно требуется в неучтённой ситуативной сложности жизни. В этом, наверное, особый путь развития семитских народов.
4
Христианство противопоставляет себя язычеству, как дух растущего смерда противопоставляет себя плотским инстинктам. Но, как и отдельный человек не может существовать без тела, ибо тело является местом эволюционной работы его растущего духа, так и эта отрицающая христианская установка — лишь локальный рычаг эволюции человека и общества. После того, как «тело» не только познало высокие обертоны чувства и свободы, производством и потреблением чего заняты веси, но и получило дисциплину, которую даёт воинская варна, оно не может быть больше врагом или тюрьмой. Как только у человека появляется минимальная дисциплина, тело становится тем, чем оно есть и чем должно быть — инструментом в деятельности более выского порядка. И его имманентные свойства и инстинкты, такие как голод, боль, либидо — уже не безусловны, не самозамкнуты и не самодовлеющи. При всей своей тяжести, которую нужно учитывать, они подчинены и встроены в движения с более высокой целесообразностью; тяжесть тела становится тяжестью двигателя и топлива, а не тяжестью чужеродного балласта.
5
Христианство не может существовать без «языческого», как человек не может существовать без плотского тела; как любой святар не может полностью отказаться от пищи и воды, чтобы не умереть; и как любой народ не может отказаться от половых отношений и сексуальной культуры без того, чтобы не прекратить самовоспроизводство. И так же, как христианское понимание «греховности плоти» пришло и стало однажды для язычника главным мировоззренческим ориентиром, заставившим его двигаться, так и христианство пришло в языческие общества, как общественный двигатель и целеуказатель.
6
Очевидно, что индоевропейские мировоззренческие системы были и остаются гораздо более богатыми, чем пришедшая из Иудеи примитивная монотеистическая космогония и жёсткая, как плётка надсмотрщика, мораль жителей иссушённых солнцем пустынь, мечтающих о влажном эдеме Междуречья. Безкомпромиссный и карающий бог-отец, требующий безпрекословного подчинения контрастирует с теми отношениями, которые были у индоевропейцев с их богами, часть из которых вообще не нуждалась в антропоморфности, просто по факту перехода социального сознания к более сложным формам.
Индоверопейские мировоззрения создавались в других условиях и для других людей. Для того, чтобы предоставлять эволюционные ориентиры нескольким, или всем варнам. Христианство всё ещё влачит за собой груз ветхозаветного иудаизма, с его чрезвычайно актуальными для человека Севера пространными спецификациями какой авраам родил какого иакова. Несоменно, мудрость Пятикнижия могла быть для кого-то чем-то выдающимся тысячу-две лет назад, и по факту существования в виде достаточно богатого дискурсивного объёма, стала одним из оснований европейской философии. Но те формы христианства, которые мы можем наблюдать сейчас, и, наверное, все его современные формы, есть сплавы богатых индоевропейских космогоний и нравственных пространств с иудейским катализатором, причём, по факту, присутствие иудейского момента уже практически лишь формальность. Само присутствие второго имени «Христос» говорит о том, что «Исуса» здорово накачали своей языческоей философией греки и римляне, для того, чтобы пустынный «исусизм» стал европейским христианством, удобоваримым для более разнообразной публики в более разнообразном мире.
7
Количество интерпретаций, которое претерпело христанство за 2 тысячи лет, весьма велико. Установка на «любовь к ближнему», на толерантность, суть на терпимость к разнообразию, к тому разнообразию, которое всегда наблюдали в своём широком лесном и степном мире индоевропейцы, и что заложено в основания их мировоззрений, тем не менее, остаётся в соседстве с фундаменталистской непримиримостью аврамического религиозного корня. В рамках оазиса может существовать только одно правильное понимание, а все несогласные либо встраиваются в жёсткую иерархию, либо свободны есть, пить и созерцать всё богатство каменистых пустынь.
Индоевропейцы жёстко и жестоко воевали за территорию, за ресурс и женщин, но вполне могли понять и даже принять чужих богов. «Мы и наши боги сильнее, потому мы возьмём у вас то ценное, что нам нужно» означает признание равенства врагов перед лицом Вселенной, где относительное место и людей и богов определяется их силой, смелостью, мудростью. Пустынно-оазисное миропонимание попыталось выстроить пирамиду, где есть только один бог на вершине и неразличимый сонм «языков» вокруг; не-бог; сатана. Два экстремума, и не более. Однако, это оказалось невозможно в многообразном мире индовропейцев: само христианство родило в себе огромное разно-обрядие, единый бог «растроился» в Троицу, обзавёлся ангелами, архангелами, святыми и прочими атрибутами многобожия, в котором нуждаются индоверопейцы. Космогония Севера просто обрела новые имена в какой-то своей части.
8
Язычники, на пару тысячелетий совершенно искренне притворившиеся христианами, оставили церкви на местах старых святилищ, оставили праздники на местах старых свят, изменили имена своих святых, но в корне образ действия и мироощущение остались теми же.
Как бы ни старались христиане притвориться праведными последователями Авраама с Иаковом, как бы не называли своего бога иудескими именами, «греховное» языческое нутро берёт своё, прорывает любые библии и пустынные заповеди, выворачивает чужеродные смыслы и прорастает через камни живым соком лесов, полей, болот и полноводных рек. Флагеллация, которой занимаются церковники, постоянно отталкивая языческую плоть от себя — только преходящая игра, которая потеряет актуальность после достижения результата. Каждое поколение христиан всё дальше и дальше от миропонимания убитого иудейского парня, и всё меньше нуждается в представлении, что история страстей маленького ближневосточного народа объемлет всю Вселенную.
То, что христиане сейчас считают собой — УЖЕ очень далеко от всего этого. Их «плотское», языческое, действительное стремление выжить и победить именно на своей земле, в меняющейся через века социальной обстановке, а не камнях около Мёртвого моря многотысячелетней давности, видоизменяло, реформировало и дробило христианство. Понятная нетерпимость к изменениям в каноне, обычный инстинкт удержания гомеостаза, могла обеспечить некое подобие мировоззренческой стабильности в течении нескольких поколений лишь тогда, когда мир был медленный и разрозненный. Сейчас же, в глобализированном информационном нано-психо-эко-реакторе современности, изменения будут происходить молниеносно. И те, кто хотят выжить и победить в ЭТОМ настоящем и яростном мире, изменятся ещё раз, или вымрут.
А бичевание христианами своего «языческого» тела — что ж, и это нужно пройти. Возможно, ещё раз и ещё раз. Пока, наконец, общество не станет дисциплинированнее, трезвее, зорче, мудрее. Пока нужда в отрицании части себя и в противостоянии с частью себя не отпадёт полностью. Пока иудейский катализатор не отработает полностью, выработав свой потенциал, пока вторичные материалы процесса не будут сброшены в отходы и не освободят место для свежей крови. Этот процесс нельзя перескочить, но его можно выполнить в полном сознании происходящего, и тем ускорить переход.
«Русь и Кривия» не есть историческое исследование, по крайней мере, в позитивистском смысле истории, как протокола. Потому, претензии историков, исправно работающих в русле какой-то истинно-правдивой методологии, здесь неуместны. Это вообще текст не про прошлое, как кому-то может показаться, только потому, что там задействованы знакомые по историческим книжкам слова. Эти слова там по необходимости: как самый простой метод излагать будущее.
Работа не задумывалась, как претензия на историческую достоверность, тем более, что всякая «историческая достоверность» — это исключительно предмет веры, подкреплённый субъективными интерпретациями разрозненных свидетельств, которые сумели дойти к нам через время. Каждый выбирает себе ту или иную точку исторического зрения и на основании каких-то личных критериев оценивает её, как наиболее предпочтительную. Или даже как «истинную». Мы здесь не настроены раздувать большой исторический спор — такими спорами Интернет полон и без нас.
Стоит задача не преломить прошлое через свои предпочтения, а спроецировать свои цели в будущее, используя для изложения некоторые интерпретации прошлого. По возможности — простые и не очень экстравагантные. В чём мы уверены, так это в том, что рассуждения о прошлом рождают скорее противоречия, ибо различных интерпретаций может быть масса. Напротив, выработка решений насущных проблем скорее может сплотить людей, т.к. жизнеспособных вариантов действования не так уж и много.
Мы безнадёжно надеемся на то, что люди будут обращать внимание больше на цели, а не на способ изложения. Этой статьёй, как и всеми остальными, мы приглашаем к совместной работе, а не к спорам.
Клубок этнической и политической истории в нашем регионе завязался настолько туго, что уже грозит задушить свободное от эмоциональных оценок понимание того, что происходило, происходит и будет происходить. Бесконечные споры «за правду прошлого» и то, как оно «на самом деле было», в стенах академических институций и на интернет-площадках порождают массу информации для размышления, но не созидают главного – понимания, как руководства к согласованному действию.
Осознание того, что в современную эпоху явно недостаточно просто настаивать на абсолютной ценности некоего частного видения, вынуждает нас искать более жизнеспособные ориентиры, на основе переосмысления накопленного опыта. Возможно, кто-то посчитает изложенное ниже очередной попыткой разрубить гордиев узел накопившихся споров и противоречий, но, тем не менее, авторы считают возможным предложить некий метод их превосхождения, без отрицания базовых элементов сложившихся, действующих идей и идентичностей.
Отправной точкой подобного поиска мы избрали две живых организующих идеи – Кривию и Русь.
Кривия – этнокультурное пространство, выросшее на территории расселения кривичей – общности, которая стала реактором этногенеза балтских, славянских, и, в меньшей степени – финно-угорских племён. Возможно именно из-за такой этнической компоновки, пересплавленной в единый организм, кривичи получили силы, чтобы стать основателями Полоцка, Витебска, Смоленска, Пскова, Твери и Москвы.
Наиболее убедительная этимологическая версия связывает происхождение имени кривичей и, соответственно, земли на которой они жили — Кривии, со словами из балтских языков обозначающих языческих священников: krivis, kriwe, Krive-Krivaitis. Согласно работам авторитетного исследователя балто-славянских древностей Владимира Топорова, кривичи могут пониматься как особенное племя священников. Это косвенно подтверждается и тем, что пространство, населенное кривичами, это Большой европейский водораздел, территория, откуда берут начало крупнейшие реки Восточной Европы — Днепр, Двина и Волга. В древности такие области многих истоков обычно сакрализировались и считались священными.
Этногенез кривичей не столько результат переселений и миграций, сколько последовательных этнических и лингвистических трансформаций: индоевропейское, балто-славянское, белорусское/русское. Название Кривия, известное в разных формах и разных языках (крева, krieva, krivi), имеет для нас прежде всего символический смысл, оно означает древнейшие истоки, святых предков, корни, прорастающие через тысячелетия и до сих питающие жизненными соками причастных к этой земле людей.
Кривия – это одно из самых глубоких оснований нашей идентичности. Генетическая и культурная преемственность в днепровско-двинско-волжском междуречье прослеживается на протяжении нескольких тысячелетий. Кривия – символ этой преемственности.
Кривия сейчас – это конкретное воплощение Традиции, в которой можно находить и балтские, и славянские, и финно-угорские элементы, если нам необходимо такое различение. С другой стороны, мы все живём под одной Полярной Звездой, звездой Севера, в которой все местные традиции с их различиями существуют как ветви единого бореального древа.
Если Кривия родилась как результат длительного автохтонного существования и постепенного взаимопроникновения различных этнических субстратов, то генезис Руси и русских тесно связан с эволюцией государственности.
Термин «русь» на территориях от Скандинавии до Чёрного моря по меньшей мере с VII-го века означал воинскую дружину, занятую обычным для середины-конца первого тысячелетия занятием: набегами и грабежом. Хотя скандинавские викинги в то время более других преуспевали в этом нелёгком занятии, состав руси был пёстр и полиэтничен: на разбойничье поприще уходил всевозможный люд, которому по какой-то причине не нашлось места в своём племени. Русы чаще всего были мобильными, и передвигались на ладьях-драккарах по рекам и морям, атакуя прибрежные поселения.
Русы естественным образом конкурировали и воевали друг с другом, что вызывало естественный отбор и эволюционный рост. Со временем, успешные русы, под предводительством наиболее мудрых князей и конунгов, выросли в размерах и богатстве, и стали достаточно устойчивыми социальными образованиями, перейдя от беспорядочного грабежа к более-менее организованному контролю за территорией. Численность и накопленные материальные ресурсы делали мобильность русов всё более затруднительныой; они нуждались в базах. Впоследствии, места, где русы время от времени останавливались для зимовки, пополнения запасов и восстановления сил, либо просто выгодные в торговом или военно-стратегическом отношении поселения возмужавшие дружины превратили в постоянные места дислокации. Русы осели на земле – так появились Новгородская, Киевская, Полоцкая и прочие Руси.
«Русь», как название для таких сообществ, и отдельно, как особой воинской формы социальной организации, стало устойчивым, и уже означало не только князя и его дружину, но и территорию, которую они занимали – княжество, «русскую землю». А также – народ, подчинённый князю. В это время идентификация «русич» или «русин», стала двойственной. С одной стороны, она связывалась с происхождением из некоторого племенного ареала, где имя «руси» и такая социальная форма были распространены (кривич, дрегович, чудь, радимич, ятвяг), т.е. «русь» стала обобщать племенные имена. С другой стороны – указывало на принадлежность к «русскому» государству: общественной структуре, руководимой князьями и его русью, уже без указания на племенную принадлежность. Причём, с развитием государственного устройства, смысл идентификации дрейфовал в сторону последнего.
Всё ещё существуя в традиционном для того времени языческом этнокультурном поле, Восточная Европа IX — X веков испытывала давление со стороны монотеистических религий: христианства византийского и римского обрядов, а также – мусульманского Юга. Единобожие давало в то время ощутимое преимущество для управления разнородными в этническом отношении пространствами, и Владимир Святославович в 988 году выбрал «греческую веру» в качестве заменителя разнообразных «языков» для своих подданных. Это сулило ему в том числе и широкие династические возможности, и сближение в отношениях с сильной тогда Византией, и скорейшее признание со стороны христианского Запада. Низкий организационный потенциал языческих культов и маргинальное положение нехристианских обществ по отношению к центрам силы того времени, контрастировали с выгодами от крещения, что определяло выбор остальных князей.
«Язы́ки», однако, без энтузиазма восприняли пришлую веру, и внедрение новых обрядов осуществлялось «огнём и мечём», т.е. опять с использованием военной силы. Не в последнюю очередь и поэтому, к Северу от Киева византийское христианство стало именоваться «русской верой». Христианство пришло на балто-славяно-финские земли в основном через княжеские элиты, как государственная необходимость, что в определённом смысле наметило собой тот болезненный для этой этнической общности разрыв между государством и народом.
За несколько веков христианство прижилось и мутировало, впитав в себя элементы местных этнических религий, и постепенно этот разрыв затянулся. За это время изменился и племенной уклад, подвергшийся государственной централизации и христианизации сознания. «Русский народ» стал общностью православных христиан, находившихся в определённой этнической близости друг от друга. Так же, «русским» могли называть и татарина и жмудина, если он принимал «русскую веру».
К XVII-му веку поляризация между католицизмом и православием значительно усилилась. Унижение, разграбление и захват Византии османами сделали невозможным более присутствие там центра восточного христианства. Православная традиция Руси к этому моменту уже насчитывала семь веков, за время которых появись и свои святые, и герои, и религиозные чудеса. «Святая Русь» — так стало называться это духовное пространство, созданное русскими людьми: пространство высших устремлений, единства людей с богом, пространство духовного подвига и преодоления.
Потому Московия, как одно из самых успешных на тот момент великих княжеств, сумела перехватить это знамя, став «Третьим Римом», что предоставило русской элите совершенно другой геополитический авторитет и открыло путь к построению империи.
Единение Кривии и Руси дало начало могуществу Полоцкого княжества. Под сенью Полоцкой Руси, властители которой известны в летописях как кривские, происходило становление могущества Литвы. Литва – этнический конгломерат с балтским ядром, был одной из опор Великого Княжества Литовского, наряду с русским княжествами. Будучи первоначально военизированным этносоциальным сообществом, литва являлась балтским аналогом руси. Феноменально быстрое и относительно мирное распространение власти Литвы на соседние земли объясняется в том числе и этнической близостью населения этих территорий. Уже обращалось внимание на то, что максимальные границы ВКЛ при Витовте Великом во многом совпадают с древним балтским ареалом.
Великие князья литовские, оставаясь язычниками, проводили активную внешнюю политику и удерживали этнический и религиозный баланс в государстве. Однако после католического крещения, с усилением польского культурного влияния территориальный рост прекратился, стали нарастать межконфессиональные противоречия.
Великое Княжество Литовское, Русское и Жамойтское, находясь на стыке двух ветвей христианства, на линии взаимопроникновения слишком разных культурных и этнических фаз, хоть и воспользовалось своим шансом на могущество, не смогло сохранить внутреннее единство и нарастить потенциал. Механизм государственного управления выродился в шляхетскую анархию, что парализовало политическую жизнь. Попытка соединить восточный и западный христианские обряды в униатстве не смогла произвести на свет большого «серединного» авторитета, способного устоять между Москвой и Римом, и осталась лишь местным успехом ВКЛ и Речи Посполитой. Государство без целостного внутреннего принципа пало жертвой более способных игроков с Востока и Запада.
Тем не менее, весьма важным является позитивный опыт Литвы, создавшей свою «альтернативную» империю, в которой долгое время гармонично сосуществовали разные этнокультурные и конфессиональные элементы без скатывания к деспотической, чрезмерно насильственной форме организации государственного устройства и общества.
Московская Русь времён юности Петра Алексеевича Романова была весомым восточноевропейским центром, однако имела технологическое и политическое отставание от Европы, уже входившей в индустриальную эпоху. Пётр Великий, осознавая эту проблему, начал форсированное реформирование всех сфер жизни русского общества: корабли, букли, кофе, бритва.
Этот форсаж – насаждение новой культуры – опять осуществлялся зачастую бескомпромиссными мерами, и так наметился второй раскол между русским государством и русским народом: «русским» стало всё традиционное, патриархальное, длиннобородое, деревенское и народное; «российским» стало всё прогрессивное, европейское, городское и академическое. Сам термин «Россия», калька с греческого названия Руси, по замыслу грекофила Петра, был призван обозначить этот отрыв и переход, от «тёмного» русского к «цивилизованному» европейскому. Этим обозначился один из важнейших этапов в формировании болезненной полярности в русском сознании, где «тёмный» русский народ противостоит «образованной» российской интеллигенции.
Идентификация «русский» окончательно стала означать этническую или этнорелигиозную идентификацию, принадлежность к традиции, тогда как «российский» — подданство, державность, принадлежность к российскому государству, к империи.
Существование идентификации «русский» в обозначенном выше виде насчитывает не менее 12-13 веков. За этот немалый срок, «русь» из названия особой военной общины превратилось сначала в широкий этноним, перекрыв собой балтийские, финские и славянские племенные идентификации, а затем – в мировоззренческую и цивилизационную общность, со своей непростой структурой. С именем «Русь» связаны богатейшая культура, многовековые традиции государственности на территориях от Балтики VIII века до Дальнего Востока XX-го, и колоссальный цивилизационный опыт. Идентификация «русский» означает принятие этого пространства как близкого и своего.
Кривия, хоть и носит имя одного из балто-славянских племён, как символ Традиции охватывает собой более широкое, чем отдельное племенное, этнокультурное пространство, простирая себя от индоевропейских корней до звёзд индоевропейского Космоса. Название «Кривия» более древнее, чем «русь», но была надолго забыто, как и многие другие имена, в силу упомянутых исторических причин. Идентификация самого себя, как кривича, кревы, может оказаться игрой в архаичную романтику, если эта идентичность не подтверждается поступками и жизненными принципами, опирающимися на непоколебимый стрыжань Традиции, который достался нам от наших предков, живших задолго до Христа, до Руси, Литвы, белорусов и украинцев.
Термины «белорус», «малоросс», «великоросс», и теория «триединого русского народа», появились в XIX веке, как попытка сделать более однородным разнообразное этническое пространство Российской Империи в его балто-славянской части. Эта модель возымела свою меру успешности, этнические идентификации в определённой степени прижились, но, опять же, в скорее государственно-, державно-ориентированной российской среде. Пограничные районы Российской Империи, а также её менее имперски-ориентированные этнокультурные пространства сохранили другие модели самоидентификаций, для которых «триединство» является прокрустовым ложем, отрицающим их самобытность. Идея триединства здесь оказывается слишком простой для того, чтобы вместить всё разнообразие в этногенезе балто-славян.
Более того, источником и главным выгодоприобретателем от существования данной идеи является российский имперский центр, что в нынешние времена национального перестроения на восточноевропейском пространстве, делает эту модель в сознании многих инструментом возвращения регионов в российское имперское прошлое. Триединство здесь оказывается политическим инструментом, причём инструментом теряющим свой объединительный эффект в силу потери авторитета и влияния России, которые можно видеть в настоящее время.
Очевидно, что новая эпоха нуждается в других, более сильных, более целостных, более вместительных и непротиворечивых моделях идентификаций. Ностальгия и желание найти решение исключительно в сфере известного, простого, привычного, и потому удобного – плохие мотивы в конструировании жизнеспособного общества во времена на сломе эпох.
За идентификациями «белорус» и «украинец», которые в настоящее время используются национальными элитами для построения соответствующей национальной идентичности, в силу их относительной молодости, пока ещё не много культурного и цивилизационного веса. Национально-ориентированные силы пытаются закачать под шильду белорусскости или украинскости события и факты, относящиеся к временам, когда эти идентификации ещё не существовали. Аналогичной профанацией можно считать попытки вывести родословную русов из палеолита, Атлантиды или неких звёздных систем. Вопрос об этой далёкой, многотысячелетней преемственности можно оставить открытым для исследования, и именно для этого стоит освободиться от стремлений подчинить его сиюминутной политической выгоде или трепещущей национальной гордости.
Но люди, с надеждой ищущие самоопределения в рамках узких государственных границ и натянутых на пограничные столбы символах, создают мимолётное. Тем менее устойчивым будет такая опора в нынешнее время глобализации, когда сама идея государства претерпевает переосмысление.
Термин «литва» имел хождение в некоторый исторический период, и, подобно «руси», обозначал принадлежность человека, племени или территории к владениям литовских князей. Но не смог, из-за падения ВКЛ и других факторов, нарастить в себе такой же, как у «руси» цивилизационный вес. «Литвины» остались в большей степени подданными ВКЛ, и, как этноконфессиональная идентификация, не обрели достаточной устойчивости. Со временем, самоидентификация людей на территориях ВКЛ растворилась в именах, пришедших из Польши и России.
Попытки возрождения литвинства и ВКЛ проистекают из того, что способы самоопределения, активные в настоящем, утрачивают авторитет. Поиск новой самоидентификации начинаются с поиска в известном, в том, что можно найти в истории, и с попытки опереться на образы и события минувшего. Это не плохо и не хорошо, до тех пор, пока такое занятие не становится стремлением пережить славное прошлое ещё раз, вместо развёртывания в будущее жизнеспособного опыта. Если бы так поступали наши предки, ни о каком развитии не могло бы быть и речи.
Идея Большого Севера не отрицает ни Кривии, ни Руси, и не ставит одну из них выше другой. Напротив, для существования нашего этнического пространства, две эти организующих концепции становятся взаимодополняющими: они выступают охранительным и наступающим началами, питающей силой и образующей силой, которые в единстве дают движение жизни.
Кривия – одно из этнотерриториальных ядер Севера, наряду с другими, существующими в пространствах балтийской и средиземноморской Европы, Скандинавии, Поволжья и южнорусских степей. Это часть той этничности, народности, культуры, отброшенной за пределы мира в его христианской интерпретации, и выдворенной имперским строительством – как российским, так и шведским, германским, австро-венгерским, французским, британским – за пределы «цивилизованности». Это корни и непреходящая основа в том числе и всего перечисленного, от чего нации невозможно оторваться без потери силы и самой жизни. Это кровь и почва, народ и земля; непреходящая Традиция, без чего не может существовать ни одна, любая отдельная человеческая общность или традиция отдельной эпохи.
Это ядро не всегда называлось «Кривией», но работало и работает уже многие тысячи лет, питая силой северные народы с разными именами. Для нас Кривия – это Святая земля, северная прародина, край Истоков – физических и духовных.
Русь – это способ существования нашего народа на нашей земле. Это особые правила жизни общества, построенного не рабами, стремящимися на свободу, чтобы стать рабовладельцами; не торговцами, стремящими к безусловной прибыли и наслаждениям; а воинами, стремящимися к Духу. Русь – это целостный путь воинского становления, по которому растущий человек идёт, начиная с агрессивного и непокорного разбойника, озабоченного материальными приобретениями; проходя воинские испытания и победы в поисках власти и славы; и заканчивая осознанием своей причастности к высшим ценностям человеческого Духа, превосходящим и золото, и власть, и славу.
Этот путь пройден тысячами людей, на нём стоят ясные знаки; указатели, которые пережили Перуна и Велеса, и переживут Христа. Этот путь не всегда назывался «Русью», но через все перипетии истории всегда вёл и ведёт в одну и ту же сторону, выстроен относительно вечного ориентира – Полярной Звезды Севера.
Кривия и Русь, как идеи и как этнокультурные пространства, живущие в людях и растущие через людей, могут и должны стать одним из фундаментов будущего Северного континентального единства. Фундаментом на своём месте, со своими особенностями и задачами. Не единственной, но необходимой опорой для строительства нового жизнеспособного мира для бореальных народов.
Кривия и Русь не могут находиться в конфликте, кроме как спроецированные на текущую, мимолётную политическую конъюнктуру, на озабоченность историческими обидами, территориальными дрязгами и торгашескими претензиями. Эти дрязги и склоки – суть грязь и кровь, через которые рождается новый мир. Кривия и Русь – священное и державное, охранительное и наступающее начала, могут конфликтовать только для тех людей, не видящих смысла, цели их различия и результата их единения.
Взаимодополняющее единство Кривии и Руси, возможно, лучше видно со стороны, ведь не зря же в латышском языке Кривия и Русь – это одно и то же.
«Поиск смысла жизни», особенно в возвышенном пафосе в течении всей жизни — дикое занятие, трагическая слепота, возведённая в культуру.
Слово «смысл» туманит мозг. Вопрос о смысле — это вопрос о целях. Решается элементарно.
Ответ на него должен даваться в начальной школе; тогда, когда человек созревает, чтобы его задать. Точнее, ребёнок должен быть обучен методу видеть цели, сначала простому, и прежде всего свои. Взрослее становится — лучше и дальше видит, пользуется более мощными методами.
То же самое, как с ответом на вопрос «откуда беруться дети?». Как и про детей, ответ на вопрос о смысле жизни может включать много тонких моментов, которые человеку доводятся постепенно, если они ему нужны. Например, только спецам нужно вникать в биохимию беременности, и только спецам нужна конструктивно-кибернетическая картина личности и социума.
Простые и профанические ответы могут быть даны кому хошь, и кем хошь. Что обычно и видим. Качественные ответы нужно качественно вычислять и привязывать к ситуации. Это наука, инженерия целей.
Маргрит Кеннеди
«Деньги без процентов и инфляции. Как создать средство обмена, служащее каждому»
«С XII по XV век в Европе в ходу были деньги, которые называли брактеатами. Они выпускались городами, епископствами и отдельными феодалами. При этом они служили не только для обмена товаров и услуг, но и являлись средством взимания налогов. Тонкие золотые или серебряные деньги «обесценивались» один раз в год, то есть изымались из обращения и заменялись вновь отчеканенными. При этом они девальвировались на 25 %, эта часть удерживалась в качестве «сбора за чеканку» или «налога на чеканку».«
Ниже фантазии человека, в экономике сведущего исключительно с глубины птичьего помёта.
Чем более узко пространство (географическое, отраслевое, технологическое и пр.) обращения отдельной валюты, тем более они устойчивы перед финансовыми кризисами в остальных валютных зонах, тем лучше управляемость на выживание.
Чем более широко пространство обращения денег, тем меньше накладных расходов на кросс-пространственный обмен/оценивание, лучше управляемость на рост.
Для того, чтобы совместить эти два преимущества, требуется уйти от текущей валютной системы, как в той части, где существует одна-две глобальных currency board (бакс и евро), к которым привязаны все остальные (исключительно или к корзине), и в той части, где существуют национальные валюты с множественными курсами.
Требования к денежной системе:
Разговоры о «новом Средневековье и неофеодализме» — не случайные фантазии. Судя по всему, история сделала оборот. Феодализм — время [первичной] организации «свободных» племён в порядки, которые в перспективе стали империями. Мы проходим следующий виток этой цикличной эволюции, только вместо племён — потребители, «гражданское общество» и личные свободы. Брактеаты могли выпускаться каждым епископом и феодалом — более совершенный аналог этого принципа нужен и сейчас.
Говорят, у китайцев есть вегетарианское проклятие «чтоб ты жил по время перемен». Но разве жизнь — это не вечное изменение?
У хорошего певца Цоя четверть века назад была песня «перемен, мы ждём перемен». Перемен тогда дождались, но вряд ли они принесли радость ожидавшим.
Мир 2012-го года — это мир больших изменений. Он больше не может оставаться таким, каким был. Те, кто боится этого, цепляется за осколки умирающей эпохи и только обороняется, утонет вместе с этой эпохой. Те, кто просто «ждёт перемен», пойдут чужими дорогами туда, куда их поведут.
Перемены не просходят «сами по себе», как бы не убаюкивали себя пассажиры истории. Перемены совершаются живыми целеустремлёнными людьми, имеющими достаточно куража, силы, выдержки и выносливости.
С наступающим, наступающие!
Цели и Воли всем, кто намерен выжить, победить и превзойти!
7 декабря 2011 года, гостиница «Европа».
На презентации так же прозвучали вступления Алексея Дзерманта, Александра Синкевича и Александра Шпаковского, их можно найти на канале Cytadel TV